Семён курит на балконе, втыкает уже третий бычок в рыхлый январский комок, названный «ежом». Для полноты картины не хватало где-то с пол пачки, так что курить еще и курить… Где-то на пол сигарете ёж удостаивался «иголки», пока карачун дышал свежим воздухом. В одной тонкой рубашке, с мокрыми штанинами от подтаявшего снега, но всё же дышал без тени дрожи. Мамка бы сказал «у тебя уже губы синие, зайди домой», но голос её давно в этих стенах не звучал, так что Синица курил себе спокойно до полнейшего обморожения.

Звонок услышал не сразу. Раза так с… в общем, когда он превратился в сплошную долгую долбёжку. Бесячую такую, противную сплошную долбёжку. Даже радужные переливы мелодии (если потыкать на кнопочку раз десять) не звучали, только мерзкое «бзззззззз». Как сигнал чужака, ибо в семействе все старались натыкать на кнопочку как можно больше, чтобы свою особую мелодию замутить, узнаваемую. Мама, например, Вивальди находила, то ли десять, то ли семь раз тыкая. Отец вообще игнорировал звонок, сразу водителя за запасными ключами отправлял. Дядя Ваня дальше Глинки не ушел, а это всего лишь два тычка. Остальные почему-то долбили пять раз и запускали Моцарта.

Звучал, как и полагается в неприятных ситуациях, нихрена не Моцарт.

Семён пробовал игнорировать. Честно, уши свои волчьи на макушке острил и вслушивался в говор ворон, жужжание машин на трассе, в разговоры бабМаши и бабНины, но звонивший удаляться не торопился, словно чуял что в недрах квартиры всё-таки кто-то есть.

Синица, наконец, сдался, выматерился и ткнул в ежа четвёртую недокуренную, прежде чем неторопливо, согревая дыханием озябшие пальцы, вернуться в дом. Для него вот это символичное крошечное возвращение сейчас как нож по горлу было, так что подбешивало изрядно. Хотелось по-детски наивно выждать подольше, чтобы услышать отцовское «чо ты там застрял, курил что ли?» и мамкино «Семён… ну я же просила», но ничего, кроме звонка, гробовой тишины огромной квартиры не нарушало. Телевизор молчал, компьютер пылился, магнитофон так и давился ошмётками кассеты «Queen». И ведь ждал Синица голоса, а не обезличенное бездушное «бззззззз», от этого и злился.

- Да кого там нелёгкая принесла…

Синицыны инстинкты съёжились под заледеневшей шкурой, ощетинились лёгким волчьим подшерстком, согревая озябшее тело, и тут же снова изгладились до юной нежной кожи. Даже подернувшая лицо дрожь звериного оскала едва наметилась и тут же исчезла. Эмоции клубились лениво, едва дробили ледяную балконную гладь мыслей, раскачивались от безразмерной тоски брошенки до самоуверенного молодого самца, которому даже смерть по плечу. Гость его раздражал, пусть и заочно, но бесил, взывая к внутренним протестам – ни в коем случае не открывать и распахнуть дверь пошире, чтобы аж по носу прилетело, а потом лыбиться а-ля «ой простите, ой случайно получилось». И плевать кто там: хоть ОМОН, прознавший о батиных делишках, хоть конкуренты из иной стаи, хоть сам Карачун.

- Кто там?

Синицын открыл одну дверь с эстетическими орнаментами резного ясеня, отделяющую массивное железо брони второй двери от нежного нутра жилища. Уродливая, но крепкая сталь, очерченная защитными рунами по периметру, не дающая сразу так снять себя с петель, полностью ограждала его от незнакомца, будучи уязвимой только в одном крошечном месте – замочной скважине. Семён заколебался, но мерзотное «бззззз» звонка всё же подтолкнуло заглянуть в глазок.

- Кто там? – Повторил уже жестко, с психом, мол хорош трезвонить, я тебя слышу.

В ответ раздалось бойкое:

- Милиция.

Синицын, впрочем, видел только кепку опущенной головы и дофига модные плечи кожаной куртки – слишком близко стоял незнакомец. Менты классические примерно так и выглядели, но обычно удостоверением светили, бубнели про «прокурора», а этот молчит, никаких требований не предъявляет, о делах не тараторит (лишь бы впустили). Братки пахли кислым душным перегаром и порохом, а еще чуточку воняли железной ржавой смертью (почему-то ножи-заточки обоняние щекотали именно этой примесью), а этот пах бумагой, сыростью и январским морозом. Перегаром тоже, но не так явственно, как рядовой бык.

Семён колеблется, отчасти радостный что звонок отпустили, перебирает в памяти запахи, образы, пытаясь подобрать хоть один нужный, но вердикт выносит короткий и самоуверенно-жестокий:

- …на хуй иди.

И всё. И резной красивой дверью хлопает, прощаясь, как хотелось бы верть, навсегда. Не в настроении юный принц с кем попало беседовать. Уже было на балкон свой родной вернулся, в январский морозный вечер, только первый шаг в его направлении сделал, как громкий хлопок намертво приковал к месту. От ветра только кучеряшки зашевелились, а звериный инстинкт забил в набат – никакой преграды между Семёном и мужиком в кожанке уже не было.