[indent]Платон холодный, внутри и снаружи. Он мертв и его сердце не пылает от бегущей в жилах крови. Он мертв и его кожа бледна, тонка и жжет больнее самого толстого арктического льда. Он мертв и его взгляд цвета байкальской воды прозрачен, внимателен и пробирается прямо в душу.
[indent]Платон холодный и об этом говорят все вокруг. Говорят, что у него холодные руки. Говорят, что у него холодный взгляд. Говорят, что у него красивая, но холодная душа. Платон никогда ни с кем не спорит, а только улыбается. Неизменно вежливо. И все также совершенно холодно.

[indent]Платон остывал долго. Его живая искра, что верующие называют душой, затух не сразу, как умерло и переродилось тело, и даже не сразу после того, как люди, которых он считал друзьями, уничтожили его жизнь в революционном всепоглощающем огне. Он еще раздувал в углях огонь, еще пытался согреть давно остывшие пальцы, еще верил во что-то в стране, где само слово вера было под запретом заменено слово партия. Он еще надеялся, пока его надежда не осталась на полях Мировой войны, в которой, несмотря на гордые лозунги, алое знамя и грандиозный парад победителей не было.
[indent]Платон остывал долго, пока не осознал единственную правду о себе: он вовсе не единственный выживший в окопах под Москвой. Он в них еще один труп.

[indent]Холодным, понял Платон, быть проще. Люди неосознанно обходят его стороной, хотя порой даже не знают, что заставляет их притихнуть и вызывает желание стать частью тени театрального коридора, когда он проходит мимо. Люди не смотрят ему в глаза и пытаются не выказывать ему сопротивления. Люди вздрагивают, когда слышат его голос. Люди подсознательно его уважают, как уважали бы древнего старца, вызывающего у них трепет своими прожитыми на белом свете зимами и веснами. Люди не задают ему вопросов и все лишь удивляются, почему у него такие ледяные, будто стекло на морозе или фарфор, принесенный с улицы, пальцы и такой красивый, глубокий голос.

[indent]Платон находил в своей холодности и отрешенности, в своей позиции зрителя, который просто смотрит на проходящую мимо составом с бесконечными вагонами дней жизнь, определенную созерцательную красоту, не доступную ему, как руководителю театра. Он всегда был частью постановки, всегда был невидимой рукой, которая дергает за такие же невидимые нити живых кукол-актеров, всегда был серым кардиналом, без которого ни одно решение на сцене не будет принято. Он всегда был в своем театре тем, кем так любили быть подобные ему в отношении целого мира, играя партии настолько масштабные и сложные, что воображение самых смелых режиссеров не было способно подобного вообразить. А потому он ценил возможность быть простым сторонним наблюдателем там, где ему участвовать не хотелось, а хотелось лишь созерцать.
[indent]Он ценил возможность быть свидетелем жизни, а не ее участником.
[indent]Ценил, пока не встретился однажды взглядом с проницательными, живыми и удивительно умными глазами крошечного, но полного силы и жизни, существа.
[indent]Ценил, пока не захотел стать частью будущего этого живого и еще совершенно ничего не понимающего существа.

[indent]Сейчас Платон не может представить себя наблюдателем в жизни Максима. Он знает, что ошибся, когда позволил своей слабости перед горящим взором мальчишки взять верх над здравым смыслом и отпустил его от себя, только теперь, кажется, понимая собственного отца, грозящего всеми карами ему, молодому и глупому, вещающему о собраниях, их консервативным обществом неприемлемых. Он знает, что сглупил, когда выпустил из своих холодных пальцев чужое живое сердце. Он знает, что никогда не простит себе трясущихся рук с длинными узловатыми пальцами и погасшего взгляда любознательных глаз.
[indent]Сейчас Платон совсем не холодный, не отстраненный и не чужой.
[indent]Сейчас Платон такой, каким стены этого театра видят его лишь в полной тишине, в темноте, наедине с один единственным бьющимся под высокими потолками живым сердцем.

[indent]— Максим, — он ловит пальцами чужое запястье, когда высокая, нескладная из-за длинных конечностей, ей, впрочем, совершенно идущих, тень пытается проскользнуть мимо в тщетной попытке остаться незамеченной, — Я хочу украсть у тебя пару часов, — Платон не давит и не просит, но в его голосе интонации, которым ни один из людей не смог бы сопротивляться; на Максиме, впрочем, Платон гипноз никогда не использует, знает, что мальчик согласится с ним и сам, но избавиться от повелительных ноток после стольких лет куда сложнее, чем улыбнуться мягче и искреннее обычного.
[indent]— Мы так давно не проводили вместе вечеров. Я скучаю по возможности просто поговорить и взять тебя за руку, — он искренен, как искрення и тревога в его сейчас человеческом взгляде; он боится, что Максим отдаляется, и боится, что это станет постоянством, прямо как дрожь длинных пальцев, — Пойдем.

[indent]Ответа Платон не дожидается и, сжав чужую крупную ладонь в своей, доверительно и мягко, тянет Максима за собой по коридору к залу, туда, где в темноте прячется сцена. Он не врет, когда говорит, что соскучился, но не говорит, что волнуется и что ждет их на сцене.
[indent]Платон совсем не хочет на мальчика давить. Платон только хочет, чтобы Максим перестал чувствовать себя лишним. А в том, что мальчик испытывает то же самое, что и он сам когда давно, вернувшись со своей еще первой войны, Платон не сомневается. Не сомневается, потому что найти себя в мире, в котором существует военный ужас, уживающийся рядом с тишиной мира, и совершенно никем не осуждается, для создания открытого, чистого, доброго, такого, как Максим, смотрящего на жизнь в чем-то даже наивно, сложно.
[indent]Но, надеется Платон, что не невозможно.

[indent]— Расскажи мне пока, как сегодня прошел твой день?

[indent]Платон накрывает второй ладонью теплую руку Максима и поворачивает к нему голову. С тех пор, как тот появился на пороге театра вновь спустя мучительно долгое и полное неопределенности отсутствие Платон боится спускать с него взгляд.

Отредактировано Платон Витте (2022-06-21 21:13:43)

[indent] Максиму идет его милицейская форма. Она, немного несуразная, сшитая под копирку и без мерок, не была в состоянии подойти идеально хоть кому-то, но в случае с Максимом эта неидеальность, умноженная на легкую угловатость и вытянутость фигуры мальчика, давала то очарование, которого не добился бы ни один французский кутюрье. Простая арифметика, где минус на минус дает плюс. Или, возможно, обычная влюбленность, которая стирала любое несовершенство в образе молодого лейтенанта полиции. Платону, в общем-то, все равно – он просто любуется каждой деталью в образе.
[indent] И даже смешная кепка и колючая, так и оставшаяся несмотря на все многозначительные взгляды на лице Максима щетина, не мешали очарованию этого образа.

[indent] Полумрак театрального зала смягчает углы Максима и предает его образу уютности. Платон тянет его за собой среди рядов, по широкому проходу, где обычно поклонники несут любимому актеру цветы, и ощущает себя как никогда на них похожим; ощущает себя так, словно снова идет по алому ковру Большого в позолоченной сцене. Только теперь он несет не цветы, и возлагать он будет не благоговение. Глядя на обгоревший, начавший уже облезать нос Максима, на его помявшийся воротник, на выбившийся из-за пояса край рубашки, на помятые, со сбитыми стрелками, штаны, покрытые легко заметной вампирскому глазу шерстью служебных собак, Платон понимает, в чем его миссия, и она сложнее, чем просто отдать дань.
[indent] Он хочет отдать одиночество Максима, поселившееся в нем на поле боя, сцене, на которой он не будет один. Он хочет принести в жертву дрожь в длинных, крепких пальцах, чтобы сохранить мягкость и тепло любимых черт.
[indent] Он хочет стать предвестником и помощником в перерождении. Может быть не физическом, но точно – духовном. И хочет он, чтобы помогла в этом сцена, которая много лет назад помогла ему самому найти путь в собственной, казалось бы уже загубленной, жизни.

[indent] – Жаль, что я не могу посмотреть, как у Мухтара получается горка, – Платон улыбается мягко, а потому голос, несмотря на смысл сказанного, все равно звучит не печально; главное в услышанном то, что Максим ощущает себя уже комфортнее, а не то, что Платон не может принять в этом участие, – Но я уверен, что они даже не сомневались в том, принимать тебя или нет. От тебя веет добром и пахнет теплом, и если это чувствую я, то такие сообразительные создания, как твои подопечные, знают это с того самого момента, как тебя впервые увидели.

[indent] Платон сжимает пальцы на крупной ладони крепче и так и не сводит взгляда с Максима. Ему хочется наблюдать за ним и читать каждое изменение его эмоций. Ему хочется видеть, как морщинка между его бровей разглаживается, когда он говорит о том, что ему нравится. Ему хочется чувствовать, как напряжение в его плечах исчезает, когда он не чувствует на себе давления и опасности.
[indent] А еще ему хочется поцеловать Максима и сказать, что все обязательно будет хорошо, что Вишня научится всему, а Мухтару покорятся все горки, что никаких кошмаров больше не будет и все в их жизни будет так, как было до, что никакой черты и вовсе нет, и они не цезари, что пересекли Рубикон.
[indent] Это, впрочем, слишком несвоевременно. Сейчас, легко читает в глазах Максима Платон, мальчик в это просто не поверит, а только машинально согласится.
[indent] Нужно время и терпение. К счастью, и того, и другого у Платона было в избытке.

[indent] – Я думал попросить тебя принести тех цветов, что ты дарил мне в крайний раз. У одной из актрис скоро первая большая роль и я хотел бы, чтобы она была отмечена достойно. Но это, если честно, потом, – у самой сцены Платон позволяет себе замереть и мягко повернуть Максима к себе лицом, ласково, нежно коснуться его колкой от щетины щеки ладонью и заглянуть в грустные, уставшие глаза. Он смотрит и внутри становится физически больно от осознания, что прямо сейчас с этим ничего сделать нельзя.
[indent] – Но сейчас я хочу только чтобы ты просто провел со мной время. И ни о чем не думал. Договорились?

[indent] Улыбка так и не сходит с лица Платона, когда он, наконец, отпускает ладонь Максима. Он надеется, что эта улыбка мальчику поможет, что он будет чувствовать себя спокойнее, будет ощущать безопасность и уверенность в том, что все – в порядке. Он надеется, что эта улыбка позволит ему без дрожи ступить на сцену, как только тяжелый занавес расступится, выпуская в полутемный зал приглушенные лучи софитов, слабых и направленных на единственное, что на сцене осталось – рояль с небольшой парной скамейкой рядом с ним.

[indent] – Поднимайся, Максим, – Платон появляется из тьмы кулис сразу после того, как его глаза сверкают за стеклами очков, отражая свет, будто у кота, в ночи вышедшего на охоту; Максим, впрочем, знает, что никакой угрозы для него сущность Платона не представляет. Замирая у скамейки, Платон любовно проводит ладонью по гладкому корпусу рояля и позволяет себе на мгновение провалиться в воспоминания, в которых Максиму лет десять и он ловит мальчишку за тем, что тот прячет под крышкой старенького фортепьяно, примостившегося на выброс в углу, сливы. Вместо того чтобы отругать или хотя бы пожурить, он садится и показывает мальчику простенькую задорную мелодию, которую разучивала с ним мать в далекие тихие вечера в тысяча восемьсот восемьдесят первом году.
[indent] Коротко мотнув головой, он поднимает взгляд на высокую, отбрасывающую две тени фигуру, и выжидающе замирает, касаясь холодными ладонями такой же холодной крышки рояля.
[indent] Если бы только кто-то знал, как он хочет вернуть Максиму то, что у него отняла война.

[indent] – Помнишь, как я учил тебя нотам? – Платон говорит негромко, вкрадчиво, так, что, пожелай он, и самый строптивый собеседник стал бы перед ним шелковым, словно щенок, увидевший лакомство, – Нам привезли новый инструмент, так что я хотел бы его опробовать. И, если ты не будешь против, вспомнить наши с тобой уроки.

[indent] Уроками, конечно, это назвать было сложно. Это были лишь несколько вечером, пока активному ребенку не наскучило сидеть за клавишами, но Платон запомнил каждый из них – они возвращали его в детство, в безопасность, в умиротворенное спокойствие, которое бывает только в заполненной потрескиванием дров теплой гостиной в окружении родных и близких, под боем огромных напольных часов и в запахе свежих цветов, принесенных для матери.
[indent] Теперь Платон думал, что, напомнив Максиму об этом, сможет убедить его, что, несмотря ни на что, он никогда не останется в одиночестве. Он – Платон – всегда будет с ним. И его прочное, нежное чувство, самым близким синонимом к которому была любовь, будет жить также долго, как будет существовать бессмертное тело.

[indent] Платон с самого детства был натурой творческой, тонкой, с богатым воображением и большой, открытой миру душой. Его всегда занимали больше духовные и гуманитарные науки, нежели стройность цифр, выстроенных в ровный ряд. Его всегда пленял скорее смысл происходящего вокруг, нежели сухие факты совершенности. Его всегда тянуло к искусству, к красоте, к человеческим эмоциям, и даже когда военная служба поглотила его, увлекла, будто воронка урагана, и закрыла в жестокую клеть реальности, он находил вокруг, даже в отвратительной по своей природе войне, то, чем можно восхититься и в чем можно найти смысл куда более глубокий, чем простое убийство себе подобных.
[indent] Платона не изменила даже смерть, и в ней обретя бессмертие он нашел новую суть. Суть бесконечного, непрерывного наблюдения за жизнью, за ее красотой, за тем, как меняется мир духовный, как перекраивается мир физический и как расцветает буйным цветом мир творческий. Там, где иные нашли бы проклятие, он нашел благословение.
[indent] И не стесняясь этим благословением пользовался, тратя годы бессмертия на самосовершенствование, на наблюдение и на саморазвитие. Он, и без того эмпатичный, открытый и тонко чувствующий, с годами не-жизни стал как туго натянутая струна, чутко реагирующая на каждое прикосновение, и человеческие души, сколь комплексны и сложны бы они ни были, перестали быть для него загадкой, из тайны за семью печатями, недоступной лучшим философам и психиатрам, превратившись в открытую книгу под ярко освещающей ее страницы лампой.
[indent] Порой, чтобы внушить желаемое, Платону не обязательно было даже прибегать к вампирскому дару, легко высчитывая нужные точки давления просто основываясь на житейском опыте. Иногда он делал это развлечения ради – когда ты повидал в жизни столько, сколько довелось ему, вектор развлечений имел привычку смещаться на удивительные и порой неочевидные вещи.

[indent] Тревогу, тяжесть на сердце, и глубинный, возможно даже неосознанный, страх Максима, вырывающийся наружу, будто подземные толчки смещающихся литосферных плит, Платон мог бы почувствовать и без сотен прожитых лет за плечами.
[indent] Сейчас же все это, осязаемое, легко читающееся в подрагивающих пальцах, как очевидная и предсказуемая аллегория, бросающаяся глаза своей грубостью, било Платона под дых с силой несущегося на полной скорости легкового автомобиля. И самое страшное во всем этом было то, что Платон прекрасно понимал – забрать боль Максима, помочь ему нести ношу, что взвалила на его плечи война, за единое мгновение не получится никогда, даже у него.

[indent] О даре внушения Платон даже не думает – Максим единственный, на ком он ни разу не использовал свою способность повелевать чужими умами, и даже когда от этого буквально зависела жизнь мальчика, он не позволил себе коснуться его живого, трепещущего от гнева, разума.
[indent] Он не простил бы себе этого тогда.
[indent] И не простит себе этого сейчас.

[indent] Платон хочет помочь Максиму, как человек помогает другому человеку. Естественно. Искренне. По-настоящему.

[indent] – Максим, – еще несколько мгновений Платон не может отвести взгляда от длинных, дрожащих мелко, будто выстукивающих беззвучную Азбуку Морзе, пальцев шагнувшего к роялю Максима, прежде чем поднять на его опущенные плечи, опущенную под тяжестью воспоминаний голову, взгляд, шагая навстречу и сам, просто не в силах остаться наблюдателем в горе самого важного, самого близкого во всем мире существа, – Мой мальчик, – чужие руки падают, плечи вздрагивают, а по пустому, выстроенному по всем правилам акустики, залу разносится неприятный, высокий, жалобный звук раненного инструмента; Платон – не задумываясь большие и горячие ладони ловит.
[indent] Он никогда не сможет согреть Максима и дать ему уют физический, это ясно, и как бы крепко его пальцы не сжимали чужие, успокоение, привычное обычным людям, не наступит. Но зато он может любить Максима. Он может давать ему внимание и заботу. Он может выражать во взгляде то, чего не выразит мертвое тело. Он может обнять Максима теплом не физическим, но моральным.
[indent] Он может для Максима что угодно.
[indent] Для него главное – чтобы Максим сам этого захотел.

[indent] – Я знаю, что ты чувствуешь, – Платон переплетает их пальцы, бережно, нежно, так, словно брал в руки самый ценный в мире фарфор, и осторожно тянет Максима к себе, заставляя его обойти маленькую софу на двоих и опуститься на один ее край, – И поверь, я знаю, что это не исправить простым щелчком пальцев, потому что рана, которую ты получил, не столько физическая, сколько моральная.

[indent] Осторожно касаясь ладонью теплой колючей щеки Максима, Платон тянется ближе и ласково, нежно касается губами высокого, частично скрытого под мягкими, кудрявыми и непослушными прядями, лба, прежде чем опуститься на софу рядом с мальчиком, так, чтобы едва касаться бедром его бедра.
[indent] То, что Максим не отстраняется, дает Платону надежду на то, что мальчик будет его слушать. И, что куда важнее, слышать.

[indent] – Я не рассказывал тебе этого, но... ты видел в мансарде, в углу к высокому книжному шкафу прислонена трость? Думаю, ты и так догадываешься, что это не просто театральный реквизит, – ладони Максима он так и не отпускает, сжимает лишь мягче, крепче, так, будто бы надеялся забрать дрожь в пальцах, компенсировать ее надежной хваткой, подарить ощущение безопасности этим прикосновением; хочется, чтобы как и минуту назад, пальцы не задумываясь сжали собственные без какой либо тени сомнения, – Это напоминание. О том, что когда-то давно я, как и ты, вернулся домой с войны разбитым, израненным и покинутым. И я, как и ты, тоже не мог найти себя, не мог понять, куда делась какая-то важная часть меня, что дарила мне спокойствие в жизни, – холодные губы касаются горячих костяшек, подушечек пальцев, там, где те ударились о белоснежные зубья клавиш, а голос продолжает заполнять зал, – Я не знал, есть ли что-то, где я еще могу пригодиться, где я снова буду на своем месте. Пока не услышал, как на сцене фортепьяно льет грустную, но настолько искреннюю мелодию, что все внутри у меня сжалось, будто бы мою собственную душу просто вывернули наизнанку, вытряхнули все темное и больное, оставив после лишь спокойствие и осознание.

[indent] На мгновение Платон замолкает, поднимает взгляд на Максима, а после – прижимает его ладонь к своей щеке, прикрывает на секунду глаза и чувствует, как дрожь в пальцах передается собственному телу. Он медлит, отчаянно желая забрать ее всю, впитать, погасить.
[indent] Он медлит, но знает, что нужно продолжить. А потому – продолжает:
[indent] – Не важно, можешь ли ты сыграть узнаваемую мелодию, или просто выплеснешь то, что копится внутри тебя, в отпущенных на волю нотах, но дай мне шанс показать тебе, как созидание и внимание могут помочь сохранить то, что, казалось бы, сохранить так сложно.

[indent] Осторожно сжимая ладонь Максима вновь, Платон подается к нему и мягко, почти невесомо целует, пока опускает теплые пальцы на белеющие костяшками клавиши. Своей ладони Платон почти не отнимает, лишь чуть ослабляя хватку, безмолвно давая понять: он поможет дрожащим длинным пальцам, если это потребуется.