[indent] Яркий свет софитов бьет в глаза, и Платон улыбается, широко, искренне, счастливо. Рядом с ним тяжело дышат актеры, вышедшие для поклона на сцену, только лишь отзвучал последний аккорд финальной темы, и ему кажется, что он задыхается и сам: грудь хочет подняться и опуститься, горло будто дерет, а легкие, сжатые холодной рукой смерти вот уже многие десятки лет, словно горят. Он совершенно не нуждается в кислороде, но ему отчаянно хочется глотнуть его так, чтобы голова закружилась.
[indent] Он счастлив и в этом счастье готов раствориться.
[indent] Он счастлив и это счастье ему хочется с кем-то разделить.
[indent] Он счастлив и знает, чье счастье хочет увидеть тоже.

[indent] – Платон Сергеевич!

[indent] На оклик капельдинера Платон только оборачивается и машет рукой, мол «потом», «позже». Сейчас у Платона нет времени, его почти непреодолимо тянет прочь со сцены также, как еще три часа назад его тянуло на нее, в белоснежные, такие же неживые, как его собственная кожа, софиты, влекущие его как мотылька влечет свет горячего костра.
[indent] Платон спешит по переполненным жизнью, голосами, суетой коридорам прочь.
[indent] Платон спешит вслед за исчезнувшей, как только отзвучали овации зала, высокой фигурой, наверняка собравшей своими острыми локтями по дороге все углы.

[indent] Эйфории Платон позволял себе поддаться не часто. Он привык быть рассудительным и сдержанным, привык смотреть на мир сквозь призму рационализма, сколько бы ни была сильна его увлеченность миром искусства и великолепием прекрасного. Он привык быть отстраненным наблюдателем, способным оценить всю картину, а не вовлеченным участником, которому доступна лишь его роль. Он уже наигрался в пылкого идеалиста, томного романиста и очарованного мечтателя, когда был молод и глуп, и уже вынужден был разбить свои старые очки об не обточенные углы реальности. Он уже смирился с тем, что его отец, возможно, в чем-то был прав.
[indent] Но эйфории сопротивляться совсем он не мог. Возможно, он уже и не был жив, но люди вокруг него – были. Вокруг были актеры, заражающие своей искрой и ослепляющие светом, пробуждающие воспоминания о религиозно-философских собраниях Гиппиус и Мережковского под золотым абажуром их гостиной. Вокруг была толпа зрителей, которая, словно живая волна, подхватывала его, когда он позволял себе оказаться в зале во время спектакля.
[indent] Наконец, рядом с ним был Максим, такой теплый, такой искренний, такой хрупкий несмотря на свою сущность и такой доверчивый, что оставаться безучастным было совершенно невозможно.
[indent] Платон более полувека старался вести жизнь максимально тихую и незаметную, почти полностью скрытую в ночи, за красными дверьми служебных кабинетов и в окопах войн, но сейчас, на рубеже веков и на границе государственности он уже не мог сопротивляться желанию снова ощутить вкус жизни.

[indent] Легкая рубашка графа Монте-Кристо почти не касается кожи и кажется, будто она становится холоднее обычного. Для него Монте-Кристо был одним из его любимых героев зарубежной классической прозы, и его ролью Платон на сцене, когда позволял себе это, просто жил. Он никогда не мстил, но пережитые в молодости травматические события навсегда оставили в его душе ощущение предательства, ступающего за ним по пятам. Ему было близко чувство покинутости и отчужденности. Ему был знаком долгий путь обратно на вершину.
[indent] Ему было просто почувствовать себя тем, кто все потерял, но без сомнений был готов все обрести снова.

[indent] Его Монте-Кристо, впрочем, был другим. Потому что его Монте-Кристо всегда, спускаясь со сцены, знал, что его будут ждать. Не нож в спину и даже не цветы и не овации, а взгляд теплых, доверчивых глаз и осторожная, смущенная улыбка.
[indent] Его Монте-Кристо был открыт душой и разумом. Его Монте-Кристо хотел тепла любви, а не ледяного холода мести.

[indent] Кипящий котел жизни остается позади, там, где актеров ловили поклонники, где пахло цветами и потом, где слышался смех и восхищение. Платон стягивает с плеча проходящего мимо костюмера полотенце и, благодарно улыбаясь, стирает с шею грим. Гример все время сетует на чрезмерную бледность и шутит про исключительную аристократичность. Платон каждый раз смеется и послушно подставляет лицо под умелые пальцы.
[indent] Но с Максимом ему хочется быть естественным и настоящим, пусть даже его истинная сущность – мертвецкая белизна и ледяная холодность. Платон знает, что чужие большие ладони согреют собственные, и румянца на щеках с ямочками хватит на них обоих. Платон знает, что ему не нужно притворяться.
[indent] Покрытое гримом полотенце летит на одинокий стул как подтверждение безграничного доверия, что Платон испытывал к Максиму. От него, знает он, ничего скрывать не нужно.

[indent] Высокая фигура, легко заметная не то что в пустом коридоре, но и в самой густой толпе, почти скрывается от него, но буквально за несколько шагов от заветной белой двери, прячущей за собой небольшую уютную каморку, Платон успевает поймать удивительно острый, такой, словно об него можно порезаться, локоть пальцами. Если бы Максим успел в свою каморку, то он, возможно, не позволил бы себе его беспокоить, уважая личное пространство мальчика и его желание побыть одному.
[indent] Но Максим не успел, и Платон почти благодарно ему за это улыбается.

[indent] – С каких пор ты так быстро уходишь после спектакля? – Платон шагает ближе, зная, что может это сделать, обходит Максима, вставая между ним и дверью, и мягко поднимается пальцами чуть выше по чужой руке, так, чтобы забраться ледяными пальцами под длинный растянутый рукав; ему нравится то, как это живое тепло отзывается в собственном теле, и нравится естественная потрепанность старой, мягкой кофты, – Тебе не понравилось?

[indent] Платон, впрочем, знает, что это не так. Он видел, как горели глаза Максима, когда между актами удавалось выловить его взглядом в суетливой закулисной толпе. И он просто хочет знать, что именно за этим огнем скрывается.