станция маяк — конечная |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » станция маяк — конечная » записки на полях » как портилась кровь
поломало тебя, поломало, поломало тебя, сломало тебя, поломало, но мало, но мало, только мало-помалу не стало | ||
| ||
поломало тебя, поломало, поломало тебя, сломало тебя, поломало, но мало, но мало, только мало-помалу не стало |
Отредактировано Иоанн Оспин (2022-07-05 13:33:03)
Смерть длится, и длится, и длится.
Агония превращается в судороги, а те - в мелкую, едва ощутимую дрожь. Белый свет превращается в чёрный бездонный дым. Меркурий больше не похож на человека, каким был когда-то. Меркурий не считает дни, потому те щелкают над ухом, словно секунды. Складываются в узловое письмо, в зарубки на стене, в капли крови, усеивающие пол залы - сначала и нет её, этой залы, только пустое холодное подземелье, куда временами проникает через почву болотная вода, и где горстка человеческих существ быстро плодится. Меркурий не помнит, зачем отправлялся когда-то, когда дышал воздухом, ел конину и пил водку, в Сибирь, и не помнит больше солнца - а плетет паутину над своим новым домом, чтобы ни один луч не проник внутрь через узкие окна. Часовня обрастает закрытой глухой деревней. Люди пасутся на поверхности, пьют воду, хорошо едят, а потом становятся едой. Раз за разом. Их простой быт не отвлекает от наблюдений за тем, что создается в руках Меркурия.
Цикл нарушается, когда одного разума Меркурию кажется уже недостаточно для широты стремлений.
- Ты послужишь мне иначе, - глухо отзывается в ушах и плавящемся мозгу новообращенного вампира. С человеческой точки зрения Иоанн уже относительно взрослый и самостоятельный, но Меркурий читает по внутренностям и костям, по глазному дну и закушенному языку, где видит иное - совсем младенческое любопытство и зыбкий ужас перед своим новым бытием, который ещё надо будет обуздать и использовать, как хитрый инструмент, настройка которого ещё впереди, а пока умирает одно существо и появляется - медленно, как дрожащая стрекоза из лопнувшего тела засохшей нимфы - другое. Пожрать и познать самого себя - первая задача исследователя, даже если от роду ему не более нескольких секунд. А чем старше становишься, тем глубже приходится погружаться, тем больше приходится объедать.
И было утро, и был вечер. Это больше не секунды, и вкус крови во рту особенно терпкий. День закончился, началась ночь - не холодная, но безлунная и оттого будто бы вычерченная углем по чёрной бумаге. Будь у Оспина его прежние слабые глаза, он видел бы лишь влажные блики и невыразимую темноту, плетущую свою паутину над его головой. Но сейчас он должен видеть больше - остовы костей и узловатые нити жил, натянутая кожа почти не скрывает всего, что под ней меняет форму и смысл, следуя за мыслью вампира, будто узор, какой выписывают пером по бумаге, задумавшись. Всё, что в мире людей меняется, для Меркурия - формальность и мода. Важнее другое.
- Вытяни руки, - звучит сверху. Голос в этот раз высокий, и с покатого потолка он сыпется ультразвуком мышиного писка, скрежетом крыльев цикад и скрипом корабельных сосен при штормовом ветре. Из темноты смотрит то, что для здешней паствы не имеет иного обозначения, кроме божественного, но в сущности своей гораздо хуже, чем самые гневливые и переменчивые боги. Глаза рассыпаны по вытянутому лицу, словно яркие бусины разных размеров. Подвижные мягкие губы кривятся.
- Вытяни руки, - опять раскрывается раной широкий клыкастый рот, опять звучит скрежет ножа по фарфору и далекий свист хищной птицы в небе. Мертвая плоть падает в руки Иоанна, недавно ещё бывшая не чем-то, а кем-то. Темнота отступает, кабинет смотрителя предстает в своём тусклом и неожиданно обыденном виде - с плохо вырубленными стенами, с единственным столом, уставленный стеллажами и шкафами по периметру. Меркурий, если пишет, то делает это точно так же, как двести лет назад - при свечах по грубой бумаге, царапая её очиненным гусиным пером, которые приносят из деревни.
То, что было почти лишено формы, замирает и раскручивается, обретая облик. Почти нормальный, с точки зрения не вышедшего пока за рамки этой самой нормальности разума. Узкая ладонь накрывает плечо Оспина, сжимаются когти. Забилось бы сердце быстрее, но оно теперь имитирует собственную необходимость, не больше.
- Узнаешь? - кивает на тельце.
Улыбается.
Отредактировано Меркурий Ляховский (2022-07-09 23:48:07)
Собственная смерть всегда представлялась ему жалкой и ничтожной, как бы яро матроны не толковали ему о том, что дар крови - это высшая жертва, которую человек может принести. Такой она и была в сущности. Он чувствовал, как из него уходила жизнь. Было страшно. Но почему-то очень хорошо. Как будто часть россказней про сакральную роль агнца все-таки правда. По крайней мере, это не было больно, и в какой-то момент ему почти не было обидно за то, то он умирает вот так - без смысла, ничего не достигнув, не увидев мир за пределами общины.
Что-то капает на язык, сползает в горло, будто шестиногий жук, прогрызая себе путь в еще не успевшем остыть мясе. А потом он слышит голос. От него болят зубы, чешутся десна, дрожат руки и в груди клокочет какой-то странный, зловещий голод. Что-то изменилось. В нем самом, в мире, сократившимся до размеров заполненной темнотой комнатки. Что-то изменилось, и так будет вечно. Осознание приходит сразу, как открываются его глаза.
Иоанн ведет ладонью по холодному полу, сжимает пальцы в кулак - кровь противно хлюпает, пузырится между фалангами. Он поднимается и озирается в поисках источника звука и присутствия, тяжелого и мрачного, словно поле притяжения неизвестной темной планеты. Страх сковывает тело по-новому. Холодными, скользкими щупальцами сдавливает он горло, но глаз Иоанн оторвать не может.
Что-то смотрит на него из темноты. С множеством глаз, с множеством рук, с костями, не обтянутыми мышцами и кожей. Иоанн понимает, что то, что он испытывает - это не страх. Это восторг. Восхищение и стыд, от которого хочется закрыть лицо руками, коснуться расщелины в небе - уродства, за которое его изначально признали в общине слабоумным и проклятым, пытаясь сгноить на самых грязных и тяжелых работах.
Иоанн ощущает, что кожа под пальцами, будто глина. Он отдергивает руки от лица и упирается ладонями в пол. Ему, мерзкой жирной гусенице, никогда не стать мотыльком. Он, увечный и слабый, не достоин находиться здесь. Но почему-то ему давали шанс. Почему-то его посвящали в какое-то таинство.
Богов не существовало. Но было то, что смотрело на него из темного угла комнаты, под потолком, как паук, свивший паутину в ожидании жертвы. Иоанн путался в тонких нитях, но его не сожрали. Он вытягивает дрожащие руки, склонив голову. Когда пальцы сжимаются на чем-то вязком и мокром, Иоанн решается поднять взгляд. Он слышал не слова, а что-то... гораздо в полной мере наполненное смыслом. Человеческий, да и любой язык, в сравнении с этим аналогом речи были слишком примитивны. Иоанн понимал его инстинктивно. Тело уже знало, что делать. Оно - будто подвешенная на нитях марионетка.
Иоанн вновь озирается и понимает, что он ровно в том же месте, куда зашел, уже простившись с жизнью, хотя еще секунду назад он ощущал себя в совершенно ином измерении, где нет ни верха, ни низа, ни запахов, ни звуков, ни света, ни тьмы. Он вспоминает, что в его ладонях что-то есть. Оно ворочается, булькает, на ощупь - застывший кисель. Но перед ним уже никого нет.
- Это - я, - произносит, не опуская взгляда. Ему не хочется смотреть на это. Иоанну, сколько он себя помнил, всегда говорили, что он уродлив, ужасен. Люди с отвращением морщили нос, когда на него смотрели, и отводили глаза в сторону. Он чувствует вес чужой ладони у себя на плече, чувствует острые кончики когтей, покалывающие кожу, и улыбку, такую же острую и хищную.
Иоанн смотрит перед собой напряжённо. Он понимает, что больше не человек. Это осознание дается легко. Ведь его никто никогда не принимал за человека. Ничего не изменилось и сейчас, но теперь Иоанн ощущал трепет, а не злобу. Ошибка не будет фатальной. Он лишь учится. От него ждут внимания и послушания. Нечто в руках ворочается, и Иоанн ощущал, будто может сделать с ним почти все, что угодно.
Человеческие существа все поголовно слабы, даже самые значимые из них. Примитивны, будто копошащиеся в гумусе черви. Всё, что они могут - размножиться и послужить топливом. Или, изредка, стать глиной, из которой после обжига смертью и кровью появится новый сородич. Ценность весьма относительная, но необходимая, как необходима боль на первых этапах становления чего-то нового. Младенцам всегда больно, но ни один из них этого не помнит впоследствии.
Меркурий не помнит боль, он помнит только сладость. Но...
- Без боли нет сознания, - скрежет становится задумчивым и даже отчасти "утешающим", если только новорождённый нуждался бы в утешении. Нет, Иоанн быстро учится, и не тратит время на бесполезное сопротивление всему, что теперь его не то наполняет, не то опустошает - впрочем, права выбора (умереть окончательно или родиться из кокона старой сущности) не было. Он только теперь появится, и от каждого сделанного шага будет зависеть не-жизнь нового существа. Эмоции, которые Иоанн чувствует, которые копятся в нём, эхом отдаются в расправленном черепе Меркурия, не как собственные - но как что-то близкое и понятное. Подняться над собой мало, нужно продолжать двигаться.
- Я вижу, что ты понимаешь. Вижу в твоих широко закрытых глазах, - каждое слово звучит плетью, опускающейся на спину раба, одного из тех, кто исправно трудится там, на поверхности, пока в часовне решается судьба вечности. Одна песчинка за другой, они приходят и уходят, оставляя после себя новую плоть и кровь, строя дома, заготавливая зерно и мясо. Иоанн по воле судьбы не был одним из них, в точности как и Меркурий, попавший в маленькое поселение по дороге на восток много десятков лет назад. Когда его, исподтишка раненого казака, обступили и столкнули в яму к своей богине, и когда богиня (иного имени она не знала и вряд ли отозвалась) дала ему кровавые знания и время на то, чтобы преумножить их.
- Время всегда смеётся, - на слишком старом для Меркурия языке сказала она, свернувшись чудовищной змеей вокруг человеческого дрожащего от боли тела. И боль ушла. Богиня потом тоже ушла - глубже в себя и под землю, оставив своего преданного сына следить за остальными детьми и за скотом. Она и сейчас там, глубоко под ними, ждёт чего-то, о чём знает только она. Меркурий чувствует её пульсирующее тепло, её дремлющее лоно. Когда богиня очнется от своего сна, она будет довольна успехами своего рода. Когда она проснётся, Меркурий покажет ей новых сильных детей и новые умения, которые успел изучить. Когда это случится, её будут ждать. Человеческие войны, смены правительств и политики ничего не значат. Здесь всегда будут ждать её.
- Время всегда смеётся, - возвещает Меркурий, пробивая в плече Иоанна дыру, достаточную в ширине, чтобы сквозь мясо без затруднений прошёл кулак. И мягко гладит пальцами изнутри, в трепещущем мясе. Новорожденные ресницы, трепеща, дрожат вокруг чудовищно выросших из кожи его ладони глаз, разглядывающих внутреннее устройство Иоанна. Чёрные-чёрные зрачки фокусируются на разорванной плоти, на сочащемся мясном соке.
- Зашей себя, - Меркурий кивает на то, что в руках его нового ученика плавится и теряет свою форму, становясь не более чем послушной тканью, из которой можно создать всё, что угодно - при желании, конечно. Влажные глазные яблоки крутятся в своих глазницах, медленно моргая, украшенные кровью, которая была Иоанном и была Меркурием.
- Зашей, а потом мы поедим. Праздник только начался.
Иоанн был бы лёгкой закуской, а ночь впереди длинная.
Иоанну снилось часто, как липкие холодные пальцы страха разбирают его, словно конструктор. Он знал, что это сон, но не мог пошевелиться. Он знал, что это просто его спящее сознание накладывается на реальность, а он не может закрыть глаза. Сейчас это был не сон. И бежать от реальности было некуда. Кошмар сбежит с рассветом, напуганный первыми лучами солнца, и растворится в памяти, когда дневная рутина увлечет разум. Иоанн знал, что это не кошмар. Здесь тьма возведена в абсолют, и солнце больше не товарищ.
Губы дрожат. Что-то внутри скребет когтями, голодное, злое. Хочется зарычать и выпустить когти. Завыть и биться об стены, лишь бы утолить этот голод, так непохожий на человеческий. А с ним Иоанн был очень хорошо знаком. Если он делал свою работу плохо - его лишали еды. Ему не хватало сил, чтобы сделать следующую работу нормально. И его снова лишали еды. И так, голод копился, как снежный ком, заставляя руками ловить кузнечиков и змей, чтобы жрать их живыми. Иоанн хорошо знал это чувство. Но этот голод был другим. Как будто у него в груди дыру проели и что-то в ней завелось. Что-то инородное, плотоядное.
Боль и кровь выплескиваются на пол, Иоанн жмурится и сжимает до скрежета выкрашенные в красный зубы, сквозь которые сочится красный вязкий сок. Он все еще не смеет опустить рук и выпустить из пальцев теплое колыхающееся нечто, смотрящее на него его собственными искаженным отражением, пока тело содрогается от боли.
Это не удар розгами по спине до красных полос, до живого мяса, как любили бить матроны. Иоанн ощущал их злобу, их восторг, когда плоть от удара расходилась, а из горла рвался крик. Им надоедало, когда Иоанн переставал кричать. Он это заметил. И поэтому не кричал сейчас, хотя в той боли, что он познал сейчас, таилось не столько зло, сколько урок.
Иоанну хочется то ли жадно вслушиваться, то ли зажать уши ладони, лишь бы избавиться от этого потустороннего, звучащего набатом, голоса в своей голове. Но на слова об еде внутри что-то снова заворочалось требовательно. Иоанн пытается со своим паразитом прийти к согласию.
Будем послушными, нас покормят. Будем сопротивляться, нам сломают хребет.
Червь кусает внутренности, но затихает, соглашается. Он знает, что то, что его породило с легкостью его и убьет.
Иоанн прикрывает глаза, красный ком в руках отзывается на движение пальцев, на сокращения мышц, на вспыхивающие болью нервные окончания. Получается у него на животном уровне, на примитивном. Его тело говорит: “мне больно”, и ком становится заплаткой, унимая пульсирующую в теле агонию. Ему далеко до того, как это делал тот, кто с ним говорил, кто его учил. Но у него получается, и Иоанн падает вперед, упираясь в залитый кровью пол ладонями, вязко водит пальцами, снова видит свое отражение и ужасается.
Иоанн ненавидел зеркала, потому что они показывали ему, как он уродлив, как увечен и противен.
- Подождите... - он хрипло произносит, а потом накладывает руки на лицо. Здесь уже не получается ответить на нужды тела инстинктивно. Но Иоанн достаточно долго ненавидел собственное отражение, чтобы ему хватило воли закрыть, пусть и небрежно, расколотую надвое губу, глядя в рябящую лужу крови, как в зеркало. Выходит неаккуратно, грязно. Иоанна тошнит, но он сдерживает желчь и поднимается на ноги, дрожа. Он чувствует отвращение к себе острее, но он хочет научиться.
То не мертво, что вечность охраняет,
Смерть вместе с вечностью порою умирает.
Жизнь нужно отрабатывать. Это всегда так, кем ты ни будь: княжеских кровей первопроходцем, крепостным крестьянином из отдаленного уезда, ссыльным шахтером или дворовой шавкой. Каждый занимает своё место в круговороте, становится очередной спицей в колесе - безжалостном, как огненный круг кровавой пентаграммы, как внутренний зверь, живущий у каждого сородича внутри, только вот если Иоанн со своим ещё только знакомится, то Меркурий не помнит, каким был без рычащего, жадного, жгучего, без острого и многоглазого, многоликого, сворачивающего в узлы неповоротливую плоть, пока та не станет податливой и гибкой. Каково это, когда внутри не горит ненасытное чёрное пламя, не дающее свет, а лишь отбирающее его? Иоанн это тоже забудет, потому что теперь тоже стал лучиной для требовательного, но пока слабого и трепещущего огонька: дунь - погаснет.
Однако, под землей полное безветрие.
Красные вязкие нити тянутся от пальцев Меркурия к медленно, нехотя и некрасиво залатанной дыре в чужой плоти, когда новорожденный вампир обессиленно сползает на холодный пол. Влажные глаза следят за каждым неловким движением, как нетопырь замечает каждый взмах крыльев ночного мотылька, слыша легкий шелест за километр. Неотвратимость каждого жизненного урока скоро войдёт в привычку, а затем станет частью традиции - новая боль несет новые возможности. Она всегда рядом, она таится в углах бесчисленных подземных коридоров, бьётся в камерах о прочные прутья, ломает зубы и ногти о каменную кладку, лакает свежую кровь прямо с земли, пытаясь до капли собрать даже то, что уже впиталось в тяжелый серый суглинок.
Младенец кричит, появляясь на свет из сладкого, тесного мрака. Иоанн же, погружающийся в бесконечную темноту, почти шепчет, задыхаясь собственным хрипом, прежде чем догадаться - он уже не тот, кем был, во всех возможных смыслах, не только внутри, но и снаружи. И хранить тот, изначальный свой слабый, никчемный облик не обязан более. Изорванную розгами спину, хрупкие кости, рассеченное надвое нёбо - ничего из этого бывший человек не должен и не может оставить в себе, потому что это не его, это человеческое.
Меркурий закрывает глаза - все по очереди, даже те, что сейчас украшают его ладонь. И вызывает своих слуг - для этого ему не нужно говорить или бить в колокол, как созывают на площадь перед часовней народ перед праздниками, накануне обрядов и жертвоприношений. Эти существа знают только одно - слепое подчинение и безропотное служение. Они просыпаются быстро, достаточно лишь подумать о них, будто коснуться нити, к которой то или иное создание привязано. Нить эта невидима, но ощутима тем самым многоруким, когтистым чудовищем, которое и есть - Меркурий. Безумие охватит любого, самого смелого воина или исследователя, встреться они со слугами Меркурия неожиданного, да если ещё и в хитросплетении подземных переходов и зал. И не каждый вампир решится на битву с ними, летучими и ползучими, большими и совсем маленькими, не больше подземного сверчка. И вот сейчас вся эта разномастная нечисть, скрежеща, фыркая, влажно квакая и гулко охая, тянет за собой и на себе жертву, предназначенную в пищу тому, кто был недавно в столь же плачевном состоянии. Но Иоанн доказал своё право на жизнь - новую (не сказать, что лучшую) и единственно возможную для отныне себя жизнь.
- Вставай, - лежащего на полу будто бы касается влажная ткань, гладкий лоскут, но и это - не одежда, а кожа на неподвижных, плащом свернутых крыльях, эту одежду заменяющих здесь, в защищённых покоях старшего из оставшихся в часовне ератников. Не подчиниться этому голосу невозможно.
Он чертит когтями по крови знак прямо на горячем плече жертвы, отчего с треском рвется, выпуская горячее и парное, пергаментная кожа. Этому мясу только же лет, сколько Иоанну. Такая же изрубцованная - разве что, не так сильно - спина.
- Ты хорошо потрудился, - Добавляет Меркурий, вдавливая эту мысль прямо в черепную коробку ученика, даже не разжав губ, не раскрыв рта, не нарушив никак тишину, наполненную жалкими последними всхлипами ещё живого и наживую выворачиваемого постепенно наизнанку тела и жадным стуком сердца, выталкивающим кровь из разорванной артерии.
Они вместе ели, вместе спали и работали, должно быть - в последние дни так точно, быт секты предсказуемо прост, и к праздникам готовят одинаково долго, не меньше десяти дней. Меркурий сам записывал, как: хорошая еда, долгий сон, рутинные занятия без излишнего напряжения и терпеливые молитвы.
А потом смерть.
Иоанну досталось нечто новое, но за жизнь надо платить, поэтому за него окончательно умирает, истекая багровым и прекрасным, второй.
- Заканчивай, - аромат заполняет помещение. Для раненого и только что вылепившего себя заново младенца это лучший запах - родной, сладкий. Меркурий помнит, как трепетало восторгом все нутро, впервые заполненное горячей свежей кровью.
Потом уже не будет так вкусно, как сейчас.
Во тьме что-то снова шевелится. Иоанну, сейчас находившемуся под властью инстинктов, хочется шарахнуться в сторону, хочется забиться в угол, защититься или убежать, что угодно, лишь бы сохранить свою недавно обретенную заново жизнь. Но в нос врезается знакомый сладковатый аромат, какой исходил от кома плоти, от рук, разорвавших плоть собственную. Залатанная рана начинает зудеть, как неправильно сросшаяся кость.
Иоанну бы обзавестись глазами на собственной изнанке, чтобы посмотреть, что именно болит, ведь когда плоть под его пальцами становилась мягкой и податливой, как пластилин, он был еще более напуган, чем сейчас, и просто пытался выжить. Вряд ли он сделал все идеально. Скорее всего, он действительно неверно срастил мышцы, нервные окончания, но он успокаивал себя мыслью, что он сможет это переделать. Нужно лишь набраться для этого сил. Нужно лишь покормить то, что сидело теперь внутри паразитом и грозилось сожрать его, если не получит свое.
С углов, где света было меньше всего, к центру зала понемногу сползаются тени, как будто изменяющие свое очертание на ходу. То их много, то, кажется, что это вообще одно существо - многоликое, многорукое, с множеством острых зубов и когтей, но не такое, как тот, кто говорил с Иоанном из темноты. Оно проще, оно даже немного понятнее. Оно делает то, что ему прикажут. В одном Иоанн уверен - разум у этой толпы один. И он находится в голове у существа, что должно было его сожрать.
Иоанн мгновенно повинуется приказу и встает на неокрепшие еще ноги, пошатывается, будто едва покинувший утробу матери жеребенок, смотрит из-за плеча внимательно, без сожаления, когда, как знакомые черты лица искажаются до неузнаваемости агонией и ужасом. Ему не жалко. Он мог бы быть на его месте. Мог бы сам сейчас кричать от боли и молить о пощаде. Вместо этого ему впервые был дарован шанс. Как бы ни был ужасен голос в его голове, он казался родным, и Иоанн был готов сделать все, о чем он попросит. Просто потому что впервые услышал похвалу, произнесенную именно так, в голове, сухим шелестом змеиной чешуи, жестоким ветром, срывающим по осени листву с деревьев, а не потому что боялся.
Жертва, Иоанн понимает, что жертва, по тому, как длинные когти рассекают плоть и чертят на ней ритуальный узор, кричит что-то, рыдает, и кровь на лице, разбавленная солеными слезами, стекает по щекам, падает на пол, и тот звук для Иоанна громче удара колокола, громче раската грома. Он не слышит, не понимает больше человеческую речь. Только то, как вязкие капли разбиваются об каменный пол. Иоанн понимает, что должен сделать, чтобы утолить зудящий во всем теле голод.
Он еще далеко не хищник, не вершина пищевой цепи, как шепчущий в его сознании безмолвный голос. Он - младенец, которому впервые довелось вкусить материнского молока. Держать добычу не надо - она и так не дернется, не сможет оказать никакого сопротивления, но Иоанн делает это инстинктивно, словно вместе с кровью ему передалась эта плотоядная память. Он пьет жадно, быстро, как будто в любой момент еду могли вырвать из пасти прямо с клыками.
А потом сердце останавливается и перестает выталкивать из разорванной артерии алую яркую кровь, и Иоанну почему-то становится тоскливо и противно. Хочется порвать еще одну вену, чтобы добраться до живительного красного, содрать кожу и слизать с мышц каждую каплю, но вместо этого Иоанн брезгливо отпихивает безжизненное тело прочь. Это инстинкты говорят в нем. Инстинкты, которые у него теперь есть силы держать в узде.
Он коротко касается собственных губ, испачканных слегка подсохшей кровью, и вспоминает, как билось сердце того бедолаги, с которым он еще несколько дней назад драил полы и носил на горбу воду. Тот момент, когда оно все же остановилось, Иоанну показался важным. Ведь его сердце молчало точно также.
- Почему я... жив? - Иоанн спрашивает, повернувшись к тому, чье присутствие все еще ощущалось за спиной. Ему кажется, что он задает неправильный вопрос, потому что хорошо помнит, как умирал - это произошло всего несколько мгновений назад. Но по-другому он спросить еще не может. Не понимает. Он спрашивает о себе только потому, что заранее знает, что так сможет понять и своего родителя. Иоанн знает, что именно ребенком он и приходится этой непроглядной, следящей за ним десятками глаз, тьме. А детям всегда проще познавать мир через себя.
Страх - основной инстинкт, остающийся даже после смерти, и пока можешь мыслить, боишься. Боялся ли Иоанн раньше, что его глаза закроются раньше срока? Хотел бы он этого избежать? Ужас - и желание узнать, что именно его вызывает, откуда доносится зов, кто задаёт вопросы, от которых скручивает внутренности, кто запускает сердца слепленных из разрозненных обрывков существ, которые не могут считаться ни живыми, ни мертвыми, по чьей воле выросла когда-то община, и по чьей воле матриархи отдают юношей на смерть, чтобы роженицы продолжили рожать, чтобы земля продолжала быть плодородной, удобренная костьми и плотью, молоком и жиром. Всё сплетено в простой, не требующий и не терпящий вмешательства извне быт, а Ужас растёт, впиваясь в людей корнями, словно огромное древнее дерево.
Шелест в чужой голове распускается ядовитым цветком. Это не смех, не хохот, а шорох маленьких паучьих лапок, безэмоциональный по своей природе, но специально окрашенный знакомым с понятием смеха человеческому уму смыслом. Так смеются, наблюдая первые неловкие попытки младенца встать на ноги, удивленные его глаза, первый раз увидевшие что-то не с пола, а выше. Секунды это продолжается на одной монотонной ноте, будто вопрос Иоанна заставил существо, стоящее над ним и направляющее его, словно кукловод - своего тряпичного актера, заглянуть в слишком глубокий омут. В этой странной паузе нет привычных уху минимальных звуков. Никакого сердцебиения, дыхания, вороха микродвижений, свойственных привычно живым. Только загустевшая кровь жертвы, остывшая и уже не несущая в себе ничего необходимого птенцу гулкими вязкими шлепками отмеряет мгновения.
Секунды, вязкие, словно начавшая застывать смола, растягиваются в вечность, чтобы потом тишина прервалась столь же резко, как и началась. Сначала возобновляется движение конечностей, а с ним легкое поскрипывание и будто бы тиканье, мерный и чуть жужжащий треск. Вслед за этим окружающее вампиров войско вновь приходит в движение со своими вздохами, всплесками и топотом, принимаясь счищать с костей и пола остатки плоти и крови жертвы, первой жертвы слабой нимфы, ещё не перешедшей в стадию имаго. Рот Меркурия раскрывается сразу на четыре угла, растянутый острыми, хелицероподобными крючьями, трескается маской ассимметричное лицо. А слова удивительно четко звучат и изнутри, и снаружи головы новорожденного.
- На этот вопрос существуют сотни ответов, - укоряет голос, - Некоторые из них я дам, а другие лишь предстоит найти.
Чем глубже подземелье, чем шире человеческая деревня вокруг часовни, тем больше становится ответов, а с ними - больше вопросов. Как будто однажды до них можно будет докопаться, выдолбить в глине проход дальше Нави, глубже бесконечных сумеречных теней. Можно будет изменить себя настолько, чтобы просочиться в эту глубину и найти истинный смысл и причины причин.
Меркурию в одиночку уже тяжело искать, столько рук не протянешь, даже если вырастить их большим числом, чем ног у пауков, чем перьев у птиц, чем шерстинок у зверей.
Все устремленные на Иоанна глаза постепенно гаснут, закрываются один за другим, монструозные формы меняют очертания, и вот - почти человек перед ним, муку напоминающая кожа не видевшего свет солнца многие годы узника, лицо с только наметившимися, но ещё не врезавшимися фатально морщинами, гладко выбритый - или, скорее, просто лишенный волос подбородок, нависшие веки и внимательный взгляд.
- Так начинается каждый путь, - после метаморфоз Меркурий не выше Иоанна, и вместо плеча он теперь держит, продолжая привлекать внимание (хотя отвлечься от его монотонного голоса невозможно), локоть ученика, - Чтобы ожить, нужно умереть, чтобы дождаться ночи - нужно проводить солнце и попрощаться с ним навечно. Прислушайся: внутри, - бледная ладонь тянется к груди Оспина и едва касается кончиками пальцев, не ледяными совсем, но сухими и теплыми, как горячий воздух степи, откуда когда-то давно Ляховский пришёл в эти земли, не зная, что станет частью Ужаса, и будет теперь раздувать её искру в едва обрастающем перьями понимания существе, - Поёт и рычит осколок огня.
А теперь ты мне ответь. Почему ты жив?
Для чего ты жив?
Вы здесь » станция маяк — конечная » записки на полях » как портилась кровь
